Режиссер спектакля «Лягушки»: Ребенок – это самое ценное, что здесь у нас есть

19 и 20 апреля на сцене Псковского театра драмы имени Пушкина – большая премьера: спектакль «Лягушки» по роману Нобелевского лауреата по литературе, китайского писателя Мо Яня. Поставил «Лягушек» московский режиссер Никита Кобелев, спектакли которого идут сегодня в Театре имени Маяковского, Александринском театре, Театре Наций, Театре сатиры и других. Накануне премьеры мы задали режиссеру несколько вопросов о его новом спектакле на псковской сцене.

Фото здесь и далее: Игорь Ефименко

– Никита, этот спектакль для вас, как говорят в киноиндустрии, продюсерский. То есть вас пригласили на определенный материал. В данном случае – это «Лягушки» китайского писателя Мо Яня. Однако не все режиссеры и далеко не всегда участвуют в продюсерских проектах. Почему вы согласились на проект?

– Да, этот спектакль можно назвать продюсерским проектом. Изначально это идея Андрея Пронина (арт-директора Псковского театра драмы имени Пушкина. – ред.), он написал инсценировку. И я отношусь к этому так, что, если материал интересный, если меня самого он захватывает, то почему нет? Тем более, это такой необычный материал – роман писателя из Китая, лауреата Нобелевской премии. А я люблю погружения в новые и незнакомые культуры. Появляется возможность использовать другую колористику, другие методы работы. Китай – это как другая планета. Я вообще нормально отношусь к тому, когда мне что-то предлагают, если это интересно и неожиданно.

– Но вы здесь просто, так сказать, реализатор чужого замысла или самостоятельный художник?

– У каждого – своя функция. Есть текст, а как дальше я его поставлю, это, собственно говоря, мое дело. И я с уважением отношусь к видению Андрея Пронина, оно мне нравится. Если бы это было не так, я либо не взялся бы, либо всё сильно переделал. На то, как вижу я, как понимаю, как ставлю, никто не влияет. Если у нас появляются какие-то вопросы, мы их обсуждаем. Здесь нет такого: «Поставь так, и только так». В инсценировке, разумеется, содержится какой-то взгляд на роман. И, разумеется, я что-то сокращал, а что-то вносил свое. Но 90% – это то, что сформулировал Андрей в своей пьесе.

– А как давно вы занялись постановкой? Длинным был подготовительный период?

– В этот раз получилось всё быстро, так как мы долго не понимали, будем ставить «Лягушек» или нет. В декабре 2021 года Андрей предложил саму идею. Я прочел роман и сказал: «Давайте». И мы стали думать, когда приступим, потому что я занят в других постановках. Потом возникло зависание, связанное с получением авторских прав на текст романа. Было непонятно: дадут, не дадут? Но в итоге получили права, и уже в феврале этого года начались репетиции. В итоге получилось два с половиной месяца интенсивных репетиций. Репетировали по 6-7 часов в день. Потому что материал объемный и сложный.

– А что это по жанру – триллер, сага? На афише обозначено: «эпическая драма».

– Здесь смесь жанров, но в целом ближе к эпическому повествованию, к саге, даже к телесериалу. Мы следим за судьбами персонажей на протяжении 55 лет. Это сага про любовь, про смерть, про перемены в стране и изменения в мировоззрении людей. Есть коммунистический Китай 1960-х годов и Китай после экономических реформ. Мы видим, как воздух в стране изменился. Как и в любом эпическом произведении, у нас есть всего понемножку. В принципе, «Лягушки» – это большая история нескольких одноклассников и одной главной героини – акушерки Вань Синь, осуществляющей в своем уезде политику ограничения рождаемости. И мы следим за ними практически с детства до старости.

– Роман Мо Яня изобилует довольно жесткими и даже в чем-то шокирующими эпизодами, когда борцы с рождаемостью ловят беременных женщин и тащат их на аборты. Эти эпизоды тоже вошли в спектакль?

– Разумеется. Без этого нельзя никак.

– Еще можно представить, как это можно экранизировать, но как перенести на сцену?

– Мы искали свои пути. Театр – условное искусство, и мы постарались эти жестокие моменты сделать более абстрактными, нереалистичными. Была задача – сохранить весь кошмар и ужас, но чтобы всё это не придавило зрителя. Чтобы зритель и дальше мог следить за тем, что происходит на сцене. Здесь важно было не пережать в плане шока. Мы постарались сделать светлый спектакль. Человечный. Теплый. Несмотря на все жестокие события, которые в нем происходят. И к самим сценам жестокости нашли абстрактные ключи, какой-то свой особый язык.

– «Лягушки» – больше «зрительский» спектакль или, что называется, «не для всех»?

– Мы бы хотели, чтобы он был зрительским. Ведь что такое вообще зрительский спектакль? У нас в основе – нормальные человеческие судьбы, за которыми интересно следить. Мы искали и юмор, и какую-то сентиментальность, трогательность. И я бы хотел, чтобы спектакль понравился зрителям. Важно историю, где-то жесткую, где-то жуткую, где-то интеллектуальную, сделать зрелищной.

– А спектакль будет понятен зрителю? Все-таки наш зритель вряд ли хорошо знаком с историей коммунистического Китая.

– Жизнь в Китае в XX веке и жизнь в СССР, мне кажется, очень похожи. Все эти ситуации: что-то боишься произнести вслух, боишься идти против общества и государства, боишься общественного осуждения – всё это нам знакомо. Мы искали такой баланс, чтобы получилась универсальная история. С элементами игры в Китай. Потому что такая игра дает новые возможности в поисках театрального языка, новых средств выразительности. Я бы хотел, чтобы зритель получал удовольствие. Поэтому несколько эпизодов у нас решены в стилистике пекинской оперы. Мы не поем на сцене (это было бы странно), но мы используем визуальный и пластический код.

– И что это дает спектаклю?

– Новый театральный язык. Есть какие-то вещи, которые нельзя решить с помощью психологического театра. Пекинская опера построена на других вещах – на телесной пластике, на голосе, на масках. Все это близко к комедии дель арте. К театру масок. Есть сцены, которые нельзя разыграть в реалистическом ключе. Вот они делят ребенка. И если это играть по правде, то зритель не поверит в происходящее на сцене. Есть сказочные, выдуманные ситуации, которые артисту не сыграть в реалистической манере. И тогда нам помогает форма остранения, которую мы предлагаем зрителю (остранение – от слова «странный», термин русского формализма и французского структурализма, художественный прием, позволяющий взглянуть на вещь или явление с другой, непривычной стороны. – ред.). И плюс – дополнительный необычный колорит, погружение в Китай. Мне очень интересно в это поиграть. Это очень красочно, очень красиво! Нам важно дать роману Мо Яня «Лягушки» прививку театральности. Может быть, тогда он будет легче восприниматься. Можно, конечно, просто показать кровавых людей и жуткие аборты, мертвых младенцев, то, как всех бьют и убивают. Но тогда зритель просто встанет и уйдет. У нас же – другая художественная задача: найти такие театральные формы, чтобы смысл романа сохранялся, но был доступен зрителю. Это не значит, что мы игнорируем жестокость, но мы постарались найти ее меру.

– А как бы вы объяснили метафору лягушек?

– Мне кажется, тут все просто. Лягушки – это нерожденные дети: сперматозоиды, зародыши, эмбрионы, головастики. Дети, которые не родились. Они возникают как видения, кошмары главной героини. Но там есть и лягушачья ферма, которая оборачивается скрытым центром суррогатного материнства. И когда лягушки нападают на героиню, она слышит стоны младенцев. Лягушки – нерожденные судьбы. Мне интересней вторая часть спектакля, которая о том, что происходит с людьми уже после кровавых событий. Как они себя чувствуют? Способны ли признать вину. Мы видим абсолютно травмированных людей.

– То есть ваш спектакль еще и о посттравматическом синдроме?

– Именно! Это разговор о вине и покаянии. Приходит ли к нам возмездие за совершенное зло? Как устроен человек? Вот ты вершил убийство. Ведь эта женщина, наша героиня Вань Синь, по сути, – убийца. И вот пришло другое время. Да, она подчинялась государству. Но большое значение имело и ее личное рвение. В романе об этом говорится. В других, соседних уездах все было помягче, попроще. А вот она была таким отличником, абсолютно уверенной в своей правоте, в своей силе. И вот, когда времена изменились, когда политика компартии поменялась, женщина задумалась: «А что я натворила?» И ее начинает накрывать раскаянье. Наш спектакль – разговор о вине, о покаянии, о воздаянии. Мне кажется, этот разговор сегодня очень важен и нужен и очень актуален. Есть в жизни вещи, за которые нам приходится рано или поздно расплачиваться. То есть, наверное, когда мы творим злодеяние, нам надо думать, что когда-то оно к нам вернется.

– Обычно люди, когда творят зло, об этом не думают.

– Вот! А мы хотим, чтобы люди задумались. И, может быть, чья-то занесенная рука остановится. Возможно, это наивное понимание искусства. Но тогда вообще всё искусство наивно, и никого никогда не спасло. На самом деле наверняка мы не знаем – спасает нас искусство или нет. А я вот предполагаю, что да – спасает. Эта история о том, насколько мы вообще можем вмешиваться в природу. Регулировать какие-то жизненные процессы. Поворачивать реки вспять. Ограничивать рождаемость. Логика государства, которая тоже в целом понятна, здесь вступает в конфликт с логикой и судьбой отдельно взятого человека. Кто-то хочет сына родить, наследника, а государство ему запрещает: «У нас уже миллиард людей. Мы не сможем всех прокормить». И вот сталкиваются две эти логики, а на нашей сцене возникают неразрешимые противоречия. Театр – это ведь всегда и вопросы тоже. Поэтому эта история – очень человечная, гуманистическая. Она о том, что ребенок, человеческая жизнь – это самое важное, самое ценное, что здесь у нас есть.

Беседовал Александр Донецкий